Максим Аверин: «Расплываюсь в тесто, когда люблю»

Максим Аверин: «Привык жить без отношений с братом»

В свободное от творчества время Аверин старается наведаться на стройплощадку своего будущего дома. Сегодня здесь вовсю идут масштабные работы: артист возводит дом, о котором давно мечтал. Только вот жить переезжать в огромный особняк сюда он пока планирует один. Аверин так и не обзавелся семьей и детьми, но не считает себя одиноким человеком.

«Я все время окружен людьми. Это часть моей работы, моей профессии. Приходя на съемочную площадку, я оказываюсь окружен людьми, партнерами, гримерами, всеми цехами, операторами — это все работа! И работа над собой тоже. Мало ли что мне сегодня не нравится! Но я нахожусь среди людей и должен учитывать их свободу, их право. Раньше был более категоричен, и, если мне что-то не нравилось, заявлял об этом. А теперь прекрасно понимаю, что не все могут соответствовать твоему темпераменту, твоей температуре в работе», — делится Максим.

Актер родился в семье художника-декоратора и портнихи. О маме, которой не стало в апреле 2020 года, актер вспоминает с глубоким уважением и восторгом.

«У мамы все было замечательное. И она такая красавица была… Одна повитуха сказала моей бабушке, дескать, имя его (мое то есть) будет известно… И это так всем понравилось! Папа хотел назвать меня Валей, потому что ему нравился Валентин Катаев. А мама сказала: «Что значит Валя? Человек великим будет, а ты — Валя! Нет уж! Пусть лучше будет Максим!» — рассказал о родительнице актер.

К слову, свои воспоминания Аверин хочет изложить в автобиографической книге. «Я, когда был маленький, спросил у мамы: «Что это за две точки у меня выше колен?» Мама говорит: «Это родинки». Я говорю расстроенно: «Мама, ну зачем они?» А она: «Вот если я тебя потеряю, то по этим родинкам смогу найти!» И вот, когда мамы не стало, одна родинка исчезла… Я так хорошо помню этот разговор…» — делится звезда.

Правда, со старшим братом Геннадием актер не поддерживает отношений. Их конфликт длится уже много лет. По словам Аверина, они с братом очень разные. Тот — человек земной, живет своей семьей, воспитывает двоих детей.

«Я привык жить без этих отношений. Так получилось. У каждого своя жизнь, и Боже упаси осуждать и кричать: «Как же так! Вы от одной матери!» Он не понимает меня, я не пойму его. Но поскольку мы давно уже не понимаем друг друга, то, скорее, надо признать, что их просто нет, этих отношений. Мама всегда была уверена в нашем разрыве, говорила: «Меня не будет, вы не будете общаться». И оказалась права», — рассказал Максим.

Из коллег лучше всех Аверина понимает Анна Якунина. Он тоже с уважением относится к актрисе и старается ее не подводить.

Анна Якунина о связи с Максимом Авериным: «Мы тонко чувствуем друг друга»

«Когда был ее праздник, надо было делать концерт, я подошел и сказал: «Просто будь артисткой и слушайся меня». Другая бы сказала: «Что я буду тебя слушать? Вот я тоже считаю…» А она доверилась, так как была абсолютно уверена, что я все сделаю правильно», — рассказал Максим в интервью «Московскому комсомольцу».

Фото: Legion-Media, Instagram

Максим Аверин раскрыл причину семейной драмы: «Брат не понимает меня»

…А пришел-то на работу колючий. Заведенный. И Анна Якунина — его постоянная партнерша — навстречу метнулась. И радостная улыбка на ее лице сразу — на сочувствие: «Что с настроением? Ты из-за этого?..» — «Да!» И понятно по интонациям, что речь про какой-то их междусобойчик, про что-то профессиональное, чью-то, видимо, недоработку, которую сейчас надо будет самому исправлять. Потому что он перфекционист — качество, без которого не состоялся еще ни один талант.

А время-то расписано по минутам. Сейчас — интервью, потом он целых сорок минут будет сам выставлять на сцене свет, затем — спектакль. А завтра — уже в дорогу. А там и день рождения: 26 ноября ему исполнится 44.

Пока же мы садимся в пустой гримерке и начинаем просто разговаривать. И я, как всегда при общении с ним, поражаюсь: какой же он все-таки эмоциональный, какой открытый, искренний! И доверчивый. Такой беззащитный в своей откровенности…

Хороший. Просто очень хороший Максим Аверин.

— Максим, раз уж сегодня вечер неузнавания, вы будете богатым или уже богатый?

— Смотря в каких понятиях говорить о богатстве… Все, что мне необходимо в жизни, тот максимум, о чем я мечтал, у меня уже есть. Но говорить про денежное богатство в стране, где люди едва сводят концы с концами, — это неприлично. Нельзя оскорблять людей, поэтому я никогда не фотографировался на унитазах, в ваннах и среди мебели. А о чем я бы хотел сказать — это о мечтах, о том, что они осуществимы. Когда говорят: «Да нет, Макс, ты не сможешь…» — я отвечаю: «Нет! Я чувствую, это будет!» И это происходило.

Мечту можно осуществить. Но в нее надо не просто верить, а к ней идти. Многие просто думают: «Ах, я загадал, и это будет!» Но мечта — дама капризная. Так что богатство должно быть внутри человека: в его мечтах, в его желании изменить этот мир к лучшему. Чтобы говорили: «Черт, он был богат! Богат душой!»

— В человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли… Когда мы виделись в последний раз, вы говорили, что хотели бы построить дом. Дом — не такое уж особенное богатство, он ведь нужен каждому. Строите?

— Да, сейчас как раз строю.

— Это будет обитель эстета? Вы ведь эстет?

— Я не то чтобы такой уж эстет, но мне приятно для себя и для других делать какие-то вещи красивыми. Но красивое себяведение в жизни не отменяет нравственной составляющей! Например, когда в детстве что-то съел со сковородки и побежал дальше, это было осуществимо. А сейчас я даже яйцо всмятку разбиваю ложкой. Не потому, что я такой стал эстет, а просто есть вещи, которые человек должен делать даже для себя изящными.

— Вы осмысленно к этому идете или у вас врожденное чувство прекрасного?

— Ну, я работаю над собой.

— Значит, всяких дорогих наворотов у вас в доме не будет? А будет такая утонченная берлога?

— Так и произойдет. Моя мечта была сделать библиотеку. Все книги собрать воедино, потому что они разбросаны по разным местам. От мамы много книг осталось… Я недавно снимался в Юсуповском дворце, и мне сделали ночное путешествие по нему. И я, блуждая по этому дворцу, увидел библиотеку. Как это сделано! Как невероятно продумано, как это функционально, как это здорово, как красиво! А вообще мое эстетство, по-моему, заключается в том, чтобы по-настоящему во всем стремиться быть человеком красивым: не внешне, а внутренне. Не только Пушкина цитировать, но и на асфальт не плевать.

— Вам нравится время, в котором вы существуете?

— Сложное время. Я понимаю, почему сейчас многие сходят с ума, информационная атака такая колоссальная, что человеку очень непросто ее выдержать. Мир становится доступным благодаря технологиям, интернет-пространству, возможности с дивана заказать все, что ты хочешь: от еды до самолета. Но человек все более становится одиноким. Вопреки всем этим благам он все в результате утыкается в свое абсолютное одиночество.

— У вас это тоже есть? Вы ощущаете свое одиночество?

— Нет, я не скажу этого. Я не могу чувствовать себя одиноким, потому что я все время окружен людьми. Это часть моей работы, моей профессии. Приходя на съемочную площадку, я оказываюсь окружен людьми, партнерами, гримерами, всеми цехами, операторами — это все работа! И в этом смысле тоже есть работа над собой. Мало ли что мне сегодня не нравится! Но я нахожусь среди людей, и я должен учитывать и их тоже свободу, и их право. Раньше был более категоричен, и если мне что-то не нравилось, я об этом заявлял. А теперь я прекрасно понимаю, что не все могут соответствовать твоему темпераменту, твоей температуре в работе. Все не могут быть со 100 процентами накала, и не каждый может быть лидером. Надо учитывать, что бывают и слабые люди, а есть и посильнее. И что человеку очень сложно в этом мире.

— Чтобы учитывать чужую слабость, надо быть вдвойне сильным. Как справляетесь?

— Хорошее настроение — это как нижнее белье, его надо с утра надевать.

— Вы тоскуете по юности?

— Я даже думал, кому больше повезло: мне, чьи лучшие годы, юность выпали на 90-е, или же человеку, который сейчас приходит в профессию, но не для профессии. Мы горели. Мы были первым выпуском после развала Советского Союза, когда не было распределения, не было вообще понятно, что будет дальше, особенно с театром! Но тем не менее наш курс, все 19 человек, все в профессии.

— Голодали в студенческое время?

— Пустые полки были, но наличие «сникерса» все меняло! Идешь, ешь и думаешь: «Прекрасно, замечательно!» Мы как-то выжили без этих богатств, о которых мы говорим сегодня. Помню, опаздываешь куда-то — денег на такси нет, метро уже закрыто, и ты не мучаешься, идешь пешком. И домой тоже пешком, хотя прилично было идти. Я помню, что я тогда очень много ходил и не уставал. Сдавал экзамен какой-нибудь сложный и от переизбытка каких-то эмоций, помню, с Калининского до Воробьевых гор ходил, и какие-то мысли в голове рождались, роились… Я и сейчас это делаю. К сожалению, редко, потому что тебе надо успеть на много работ: утром съемки, потом репетиции, спектакль. Но иногда я это очень люблю: сесть в машину, приехать на Воробьевы горы и стоять — смотреть на город, который, конечно, стал невероятно красивым. А тогда было странное время, смутное…

— Смутное время рождает таланты…

— Вообще я… Иногда так задумываюсь, всякое ведь могло случиться, по-другому жизнь пошла бы, что бы было? Я даже представить себе не могу. Меня бы не было, наверное, уже…

— Ну почему сразу не было? Писали бы, например. У вас хорошие стихи.

— Стихи — не мой хлеб. Это происходит по вдохновению, а там, где я работаю, иногда вдохновение можно заменить профессионализмом. Я даже книгу третий год не сдаю, мне все время кажется, что надо переписать, переделать. Потому что артист — это здесь и сейчас, я не могу написать — и «это навсегда!». Потому что в моей профессии завтра будет спектакль, и будет еще возможность двинуться вперед. Поэтому я не люблю премьеры. Не люблю! Это самые чудовищные спектакли, когда ты еще себя проверяешь, а уже приходит публика. А если это еще и профессиональная публика, которая выходит и говорит (изображает надменное закуривание и на выдохе): «Не получилось!»

— Для вас это тяжело? Вы зависимы от чужого мнения?

— От мнения публики? Да, зависим.

— От мнения коллег?

— Это другое. Зависеть смотря от чего. Публика — мой непосредственный оппонент, и я не понимаю, как это — ставить спектакль и думать: «Зритель не понимает? Да и черт с ним!» Тогда для кого это все? Я убежден, что зритель — это соучастник. Нельзя, чтобы он сидел и думал: «Так, завтра мне надо успеть сделать то, поехать туда…» Я хочу, чтобы он забыл на эти два часа, что есть мобильный телефон, что нужно посмотреть пробки, надо позвонить кому-то. Я хочу, чтобы у него были слезы, был смех, но все сейчас… А по поводу мнения коллег, ну… Есть люди, чье мнение мне, безусловно, важно. Но выходить-то на сцену мне! Это также касаемо жизни. Я могу выслушать ваше мнение, и даже где-то даже скажу: «Черт! Может, я и заблуждался!» Но жить-то мне! Принимать решение мне! Перед Господом Богом отвечать мне! Мнений миллион — кто-то в упор может меня не воспринимать. Здесь уже до шутки дошло. Я часто в интервью говорил, что каждый день Михалков мне не звонит. И когда я встретил Никиту Сергеевича, он сказал: «Что ты там все… Куда тебе надо позвонить?»

Но я уже себя воспитал — просто не обращать внимания, не подключаться, не вступать ни в никакие обсуждения, когда по отношению к тебе адресно пишут какую-то гадость. Например: «Он все время улыбается…» Простите, а когда это было или стало дурным тоном — улыбаться людям? Пишут: «Он артист одной роли!» А вы видели другие мои работы? Ну не любите, не надо. Но мне вот было бы лень писать пасквиль… Ну просто лень бы было! Во-первых, я себя уважаю. Я никогда в жизни про врага не напишу какую-то мерзость, потому что мне кажется, это тебя самого принижает! Но, в принципе, есть другие задачи и цели. И есть другие люди, кто не читает это, а любит мою работу, приходит с удовольствием в театр, не по одному разу, и сегодняшний аншлаг и завтрашний, и новые премьеры, которые выходят, они это подтверждают. А пасквили… Сегодня написал, а завтра это уже в туалете на гвозде. А вот что ты сам из себя представляешь, что впереди тебя — вот это важно!

— Вы довольны собой, когда мысленно подводите итоги?

— Когда год проходит, я всегда подвожу итог, осмысливаю, что за год сделано. Где прокололся, ошибся, а что получилось. И я думаю: «У тебя был хороший год! Хороший!» И перечисляю: «Так, отлично — съемки в двух потрясающе интересных проектах, супер! Классно, что записал это, сделал то! Вот поеду со «Щелкунчиком» туда, сыграл 90 представлений». Но итог этого — что дальше? Невозможно с этим приобретением сидеть и думать: «Отлично все!»

— А что дальше?

— На следующий год я должен сделать две премьеры, одну из них — в Театре сатиры, и я мечтаю об этом. Хочу! Сплю и вижу! Дальше я надеюсь, что те фильмы, в которых запланировано сниматься, будут сняты. Планируются поездки по всему миру, потому что мне будет 45, и мы хотим не то чтобы юбилей — Боже упаси! — но какие-то итоги подвести. Все-таки 45 — это для мужчины такой возраст интересный! И я с нетерпением жду премьеры фильма, в котором я сейчас снялся. Это тоже поворот. Вся моя судьба — это яркий пример, когда свою роль играет случай. Всю жизнь — вдруг раз, и случай! И он меня выбрасывает на какой-то новый виток! И когда все вокруг говорят: «Ну, все понятно!» — мне вообще непонятно: что завтрашний день мне принесет? Поэтому интересно.

— Какой случай был последним?

— Я пришел в магазин: мне надо было что-то купить на гастроли, что-то легкое, какую-то одежду комфортную для переездов по 400 километров. И я вдруг осознал, что для мужчины 40 лет одежда резко раз — и исчезает! И ты должен уже одеваться в серо-черный… А мы были с моей подругой Юлией Ивановой — она талантливый художник, модельер. Я ей говорю: «Давай подумаем…» Она перебивает: «Я женский мастер!» Я ей говорю: «Подожди ты, женский мастер! Ты же не знаешь, что еще может быть! А вот если так сделать или так?» Нет, ну почему все думают, что мужчина в 40 лет не должен быть ярким?! Почему думают, что на отдыхе мужчина должен быть в каких-то рейтузах? Почему он летом не может быть в чем-то более экстравагантном… Это же тоже настроение! Монохромная одежда — это прекрасно, это основа гардероба, но собственное настроение и состояние свободы можно обыгрывать принтами и формами!

И вот мы уже сделали два показа — на Неделе моды в Сочи и на международной выставке в Москве — CPM: я не только принимал участие в создании мужских вещей, но и ходил по подиуму в качестве модели. Иногда думаю: «Черт возьми, что же это такое? Тихо сиди! Успокойся!» Но я не могу! Мое настроение — это чемоданное настроение. У меня дома висят в ряд костюмы, я смотрю: «Так, это — туда, это — сюда». Все уже понятно. И стоят несколько тревожных чемоданчиков. Приезжаю, один на другой меняю и уезжаю.

— Выходные — не ваши дни?

— Не всегда все бывает гладко, и если какая-то накладка, скажем, раз: отмена съемок, то в этот день я ничего не сделаю. Потому что сбой произошел. А когда день загружен, я и это успеваю сделать, и это. И могу сказать, что мне это очень нравится.

— Вы не производите впечатления человека, который злоупотребляет какими-то допингами, откуда энергия на такую жизнь?

— Здесь как теплообмен. Он же все равно происходит. Начнем с того, что за эти годы выработались свои биочасы, и в семь вечера у тебя взлет какой-то идет. Когда спектакль в шесть вечера, ты так: «Подожди, подожди, не подступило еще!» А в семь — вот что надо! А после спектакля… Бывает, конечно, что долго не могу уснуть. Ну я что делаю? Покатаюсь по Москве. А потом, часто получается, что ты после спектакля мчишься дальше, переезжаешь в другой город: ночью и самолеты, и поезда, и машины гораздо удобнее. Либо уже просто отваливаешься, потому что сил нет. Спектакли бывают двух видов: или ты недоволен, и это все — мука на всю ночь… или так доволен, что до ломоты в суставах. И ты весь хочешь вытянуться, выкрутиться. И еще что-то хочешь сделать. Раньше после спектакля я еще спортом занимался. И по пять километров бегал.

— Как вы включаете артиста?

— Это мне пока еще неведомая штука, которая живет своей жизнью. Недавно снимали, снимали, и вот сцена финальная, и вдруг не то настроение пошло. Сродни чему-то ностальгическому, близкое к какой-то разлуке, и слезы как-то рядом… И я думаю: «Так! Не то! В чем дело?» И вдруг до меня доходит, что в сцене, которую сейчас будут снимать, все это заложено вторым планом: герой сметен, раздавлен, но должен был выйти к людям и поблагодарить их. И я думаю: «Как это так? Организм внутри меня сам к этой сцене подготовился!» И я сыграл без всяких репетиций. Значит, есть там что-то мне не принадлежащее.

— Вас не пугает, что вы однажды можете перепутать себя сценического и настоящего?

— Раневская очень здорово на вопрос: «Вы когда играете, забываетесь в роли?» — ответила: «Если бы я забывалась, я бы упала в оркестровую яму!» Так что, я думаю, нет, у меня в принципе шизофренических мыслей не было и, я надеюсь, не будет. Но вообще это интересно.

— Мне всегда казалось, что чем человек более пустой внутри, тем проще ему надеть чужую личину. Вас пустым не назовешь…

— Никогда не поймешь, как ты это сделаешь. Никогда! Бывает, раз, и присвоишь. А иногда, наоборот, думаешь: «Да это же мое абсолютно, это я на раз сделаю!» И не получается. Тут нет правил! Мне всегда помогает поиск в себе ассоциации. Если играешь убийцу, это же не значит, что ты должен пойти и убить, но все люди все равно с одинаковыми нервными окончаниями. У каждого своя мастерская, кто-то считает, что проще будь пустым, мне же помогает искать через себя — для меня более легкий путь, когда зритель чувствует: там какая-то есть болевая точка. Кто-то прибегает за пятнадцать минут до начала и виртуозно выпрыгивает на сцену. Да и мне на одних съемках нужно какое-то балагурство, а для других я ухожу, сижу один, сосредоточенный. И я никогда не сплю перед спектаклем, потому что ты просыпаешься какой-то вздутый. Иногда я по два часа репетирую, мучаю людей, потому что мне нужно все проверить и выйти горячим. Быть в тонусе, чтобы как в бане, когда выбегаешь на мороз, а от тела идет пар.

— Кто у вас изображен на майке, что за обаятельнейший малыш?

— Я!

— Вы?

— Да. Это мне зрители прекрасные подарили. Он мне очень нравится.

— Нравится?

— По-моему, глаза не изменились. Они по-прежнему также же широко открытые.

— Да, хорошее фото…

— Это делал знаменитый Евгений Халдей, великий военкор. Он был нашим соседом, и мама попросила сделать фото. Кстати, на всех детских фото всю жизнь у меня вот этот жест (показывает разведенные большой и указательный пальцы), откуда он?

— Мама вас сильно любила?

— Я понимаю, что все родители о своих детях лучше всех думают. Но мама, она была уникальный человек в своей этой любви. И всегда говорила: «Я тебя для себя родила!»

— Вы были поздним ребенком?

— Нет. У мамы все было раннее и замечательное. И она такая красавица была… А кто-то из бабок, повитуха какая-то, что-то такое сказала моей бабушке, дескать, имя его будет известно… И это так всем понравилось! А папа хотел назвать меня Валей, потому что ему нравился Валентин Катаев. А мама сказала: «Что значит Валя? Человек великим будет, а ты — Валя! Нет уж! Пусть лучше будет Максим!» …На этом мое величие и закончилось. (Смеется.) Но мама на самом деле уникальной была женщиной, только она могла так сказать…

— Рассказывайте, рассказывайте!

— …Я, когда был маленький, спросил у мамы: «Что это у меня такие две точки выше колен?» Мама говорит: «Это родинки». Я говорю расстроенно: «Мама, ну зачем они?» А она: «Вот если я тебя потеряю, то по этим родинкам смогу найти!» И вот, когда мамы не стало, одна родинка исчезла… Я так хорошо помню этот разговор…

— Удивительная история…

— Да. Я так книгу закончу. Родинка — это вроде как прощание с той жизнью. Вообще она любопытная в своих разворотах-поворотах…

— Вы были ласковым мальчиком?

— Да у нас как-то не было такого… Мы были очень самостоятельными. У отца были бесконечные экспедиции киношные, которые длились по пять лет, мама круглосуточно работала — швейная машинка была моей колыбельной. И не было, чтоб телячьи нежности. Со мной разговаривали как со взрослым человеком. Меня с детства сажали в поезд без всякого сопровождения. Ну, тогда была другая страна! Я не могу сказать, что я был какой-то отличник. Но я не доставлял проблем своим родителям!

— А в переходный возраст?

— Нет, такого ничего не было, я только в десятом классе что-то начал себе позволять. Были же правила! Нельзя было прогуливать школу, и я не прогуливал. Я никогда не болел, потому что отец меня закалял. Нет, я не был обделен нежностью! Бабушки какие-то были… У меня бабушка названая была — наша соседка, она меня воспитывала. Просто мне прививалось, что нехорошо подводить, и у меня это до сих пор живо. Как это порой ни тяжело. Иногда хочется там часик лишний поспать, но если я дал слово, значит, я сделаю. Потому что неловко человека подвести. И я страшно мучаюсь, когда меня подводят. И поэтому делаю все сам, чтобы сделать это хорошо. (Смеется.)

— Вы мне говорили, что у вас непростые отношения с братом. Как сейчас?

— Отношения — это когда они есть, а когда их нет — это не отношения.

— Ничего не изменилось?

— Мы слишком разные.

— Вы страдаете от этого?

— Я привык жить без этих отношений. Страдают по тому, чего не хватает. А их просто нет. Так получилось. У каждого своя жизнь, и Боже упаси осуждать! Он не понимает меня, я не пойму его. И совсем не обязательно кричать при этом: «Как же так! Вы от одной матери!» Это абсолютно его право — не принимать мою жизнь, как и мое — не принимать его. Но поскольку мы так давно уже не понимаем друг друга, что скорее надо признать, что их просто нет, этих отношений. Мама притом всегда была уверена в нашем разрыве, говорила, что «меня не будет, вы не будете общаться». Почему-то она так была уверена в этом, и в принципе оказалась права.

— У вас есть человек, который может подвинуть мебель в вашем доме?

— Да я вот… сам (смеется) могу… подвигать…

— Вы — это понятно, кто-то кроме вас может себе такое позволить?

— Да у меня все хорошо! У меня есть с кем говорить. А плакаться я не умею. Не то что мне неловко перед кем-то… Нет! Мне просто незачем плакаться. Как-то у меня было… Ночь какая-то такая… Что-то недоброе… И я сказал себе: «Господи! Не гневи Бога! Плакаться тебе! О чем?! Все, что ты хочешь, ты делаешь! Ты не вынужден бежать за рублем! Ты не делаешь работу, которая тебе не нравится. И не такую работу, чтобы потом: «Совесть! Совесть!!» Ты влюблен! У тебя есть близкие друзья, которые всегда рядом. И это не значит, что тебе надо с ними плакаться. Они и так знают, когда тебе…» Вон Аня меня знает просто досконально: она глянет, а ей все понятно, что там у меня с настроением. Ну, она всего меня знает…

— Вы очень с ней близки?

— Да. Это мой спинной мозг. Она знает меня как никто, и она — за меня. Это важно! Доверяет мне, уверена, что я не сделаю что-то неправильно. Это не слепая любовь: «Ах, он все равно хороший!» А она уверена, что я не сделаю плохо. Когда был ее праздник, надо было делать концерт, я подошел и сказал: «Просто будь артисткой и слушайся меня». Другая бы сказала: «Что я буду тебя слушать? Вот я тоже считаю…» А она доверилась, она абсолютно уверена, что я все сделаю правильно. Вот как и сейчас: будет шесть часов, и я пойду на репетицию, потому что сегодня у нас другой художник по свету, и я должен буду сам выставить свет.

— Вы думаете о детях?

— Я не думаю о детях.

— У вас еще нет потребности ощутить отцовство?

— У меня нет сейчас такого ощущения… Дети — это замечательно, прекрасно, но я не могу сказать: я хочу! Для этого очень много всего должно произойти…

— Конечно, я мыслю по-женски, а женщинам просто хочется ребенка, и все…

— К сожалению, наверное, кто-то скажет сейчас: «Ну что это такое?» — но все мои планы и мечты пока сводятся только к профессии. И я в этом списке моих сегодняшних потребностей и необходимостей отцовства пока не вижу. Искусственно создавать — я не ЭКО сейчас имею в виду, а какой-то там ажиотаж в этом вопросе — я не хочу. Мне кажется, в этом, в появлении на свет ребенка, есть какая-то судьба. В списке же моих потребностей и необходимостей пока стоит профессия… Кто-то скажет, наверное: «Ах! Ты не думаешь о том, что это может исчезнуть!» В том плане, что завтра я вдруг могу стать просто неинтересным, или, предположим, какой-то недуг, или просто выйти в тираж. Наверное, это так. Но я об этом не думаю. Потому что тогда бы, наверное, стоило вообще ставить под сомнение саму жизнь. И уж тем более планирование детей. Что значит: «А если меня завтра не будет»? Все постоянно живут синдромом потерянного счастья. Сейчас возьмем кредит, через 10–15 лет отдадим и будем счастливы. И люди так уверены, что за эти 10–15 лет ничего не произойдет. Боже мой! Какая уверенность! Какие мы оптимисты!

— Несколько лет назад я видела вас на пресс-конференции, где собрались не театральные журналисты, а светские. Вас закидали провокационными фразами, но вы держались до конца, даже никого не послали. Помните?

— Да помню, конечно.

— Тогда у меня создалось впечатление, что вы беззащитны перед хамством. Что недавно снова подтвердилось. (Желтая пресса обвинила Аверина в том, что он, якобы, устроил скандал в самолете — авт.)

— Вопрос про самолет? Вы первый человек, которому я даю об этом свой ответ. Я не хочу осуждать людей, которые раздули из этого целое событие, устроили цирк. Этой стюардессе замечательной я желаю, чтобы у нее все было хорошо, желаю счастья. Я ведь не полез в разбирательства, потому что мне неловко влезать в споры с женщинами. Более того, ну зачем, если бы она потом потеряла работу. И самое главное, я благодарен публике, которая не стала принимать участие в этом цирке! И когда мне стали приходить письма, когда люди стали говорить: «Макс, мы же знаем, что ты не мог так сделать!» — это было для меня отдохновением. Но если бы я полез обратно, я бы поставил под сомнение себя. Потому что это было не так. И люди, которые меня любят, знают, что это не так. А люди, которые меня ненавидят, подхватили этот балаган и понесли его дальше. Вот и все. А по поводу моей ранимости, слушайте, я не должен никому доказывать, что я не такой глухарь, что я совсем другой. Я не буду этого делать, потому что я не хочу унижаться. Я не хочу доказывать там, где этого не ждут. У меня есть моя публика, мой зритель, который ничего этого не читает, не верит и идет в театр. И я благодарен публике, которая на следующий день и все последующие спектакли вставала в конце и аплодировала стоя. Я знал, я чувствовал, что в этот момент они имеют в виду эту ситуацию.

— Поддержали?

— Да, они меня поддержали. И это дорогого стоит. Поэтому я не могу их предать. Они же в меня верят. Представляете, какая акция была проведена, что меня два часа продержали в отделении полиции аэропорта, и когда я вышел, вокруг стояло восемь камер.

— Но даже тогда вы не смогли сказать: «Идите …»

— Нет, я сказал: «Пошли в жопу…» Восемь камер! Скажите ребята, вы что, в аэропорту ночевали? И я понял, что должен сейчас выйти и ни одному человеку ничего не сказать! Потому что я был заведен, раздражен. Что я, каждый день в полиции провожу время? И милиционеры, которые там со мной фотографировались: «Макс, мы все понимаем…» Я вообще-то думал, что это какое-то недоразумение… И когда вышел и увидел восемь камер! Я подумал: «Так! Спокойно!» А им зацепиться не за что. Сенсации не получается. Я трезвый абсолютно. Иду ровно. Я им говорю: «Слушайте, ребята, а где вы бываете, когда мы премьеры играем? Я уже не говорю о благотворительности…» Боже, им это неинтересно. Но я же знаю, как делаются новости! Я работаю на телевидении, и я-то уж знаю, сколько получает человек за хорошую, позитивную новость, а сколько за скандальную. Я же знаю, что это разные гонорары! Ну зачем я буду отнимать у них хлеб? Мне это не нужно! Они же тоже, когда мечтали быть журналистами, они же думали, что все будут как Владимир Владимирович Познер, а вынуждены бегать по аэропортам, залезать в эту грязь. И уж тем более если они купят что-то на эти деньги своим детям, я буду только счастлив. Вот и все, что я могу сказать про эту ситуацию. А с меня ничего не взять. Как говорила Люся Гурченко, это правило моей жизни: «Сломать меня нельзя, убить — можно!» Но убить не получается.

— Все равно лично мне кажется, что вы матом послать в принципе не можете.

— Да вы что? Могу я, могу! Я, кстати, может быть, стал и пожестче, но это когда я вижу несправедливость…

— А по отношению к себе?

— По отношению к себе да, иногда, как будто в тупик ставит… Такое бывает, бывает…

— Вы становитесь с годами более закрытым?

— Я в последнее время как-то стал стараться не давать интервью. Не потому, что закрываюсь, а потому, что я много вижу равнодушия. Просто вы меня много лет знаете, мы знакомы и не первый раз вместе… А когда я вижу равнодушие, бессмысленность, когда ты отдаешь, а там блок какой-то стоит, то мне не хочется. Да и зачем про себя орать? Делай свое дело, делай его хорошо. Если ты 15 человек вокруг собрал, то поднимешь и больше. А этот фон, который сейчас творится, это же невозможно! Мне даже как-то страшновато. Вот отчего у меня берлога? Когда все начинают орать про личную жизнь, про разводы, про рождения, отношения, наследство — мне страшно становится оттого, что так можно вывешивать свою жизнь. И хочется спросить: «А вы чем известны по профессии? Вот по профессии вам удается чего-нибудь сделать?» Включаешь телевизор, а там распиливают на куски давно ушедшего большого артиста. Это до какой степени надо не бояться будущего… Как говорится: те, кто не верит в смысл бумеранга, не волнуйтесь: просто не долетел. Это не может так безнаказанно пройти, это вернется. И я думаю: «Боже, сохрани этих людей, чтобы их не ударило более и страшнее…»

Отсюда мое одиночество, потому что так нельзя. Ну нельзя! Такое уже ощущение, что все вокруг сдают ДНК, я иногда шучу, что у меня сегодня в зале все родственники. Но среди моих знакомых таких нет людей, которым бы это было интересно…

— Вы верите в Бога?

— (Долгий выдох.) Это такой вопрос… (Долгая пауза.) Потому что я… Я верю в Бога. В то, что он смотрит за нами за всеми. Я верю в то, что он очень помогает мне. Но только я никогда его ни о чем не прошу. Я каждый день ложусь и говорю: «Господи, спасибо!» Я всегда, когда встаю, так… «Боженька, там тебя все просят, просят… на мне отдохни! Просто отдыхай! Потому что ты мне так щедро даришь все!» Правда. Он так щедро меня одарил в этой жизни: моими родителями, учителями, друзьями, любовью, профессией… Иногда я тоже гневлю его: «Так, что же дальше?» А иногда думаю: «Господи, да любому человеку моей жизни было бы во-о-от!» Ну он щедр ко мне, щедр…

— Есть у вас сейчас любовь?

— Да, есть.

— Я вот шла и думала — сейчас скажу: «Макс, а что вы делаете после спектакля? Поехали в ресторан! Я приглашаю!» А вы стоите у входа в театр в черной куртке, нахлобученном капюшоне, курите, напряженный… Подумала: «Не пойдет…»

— (Смеется.) Я бы пошел, но вечером снова работа… А что касается настроения… Я вышел на улицу, обошел театр, подышал… Проще было бы сорвать Полкана. Проще! Но я бы сам был разрушен. Сам. Есть артисты, которым нужно что-то сделать резкое, с кем-то поругаться, и они, заряжаясь, идут на сцену… Я не умею так. Мне после этого надо долго приходить в себя.

— Не разрушитель вы…

— Нет. Я прохожу на съемочную площадку, и мне важна атмосфера, кто там по ту сторону камеры, оператор, гример, — важно! Я никогда не сяду к другому гримеру, если он меня не вел весь проект. Потому что это только кажется, что без разницы! Вот мне делала грим замечательный художник Валерия Никулина, она мастер просто! Я ей говорю: «Нет, стоп, я подожду тебя. Ты психолог». Потому что она мало того что большой мастер, это еще и момент настроя. Потому что я был не уверен, справлюсь ли я с этой ролью. И в первый съемочный день она говорит: «От тебя такая шла энергия! Как будто из сердца!» Потому что я переживал, я боялся, это очень сложная роль. Первый день — это всегда ад. Потому что тебе еще ничего не присвоено… А там масштабные сцены, и я представляю, как сейчас вся группа, наверное, сидит и думает: зря его утвердили! И я почувствовал, как-то старается это сгладить. Ну, вы представляете: сыграть Петра Первого? Ну это просто… Я должен был играть другую роль, и вдруг звонок: Макс, мы тебе пробуем на Петра. Я говорю: «Прекратите ерундой заниматься! Какой я Петр Первый?» А мне: «Нет, Макс, приезжай, пожалуйста!» Я говорю: «Ребята! Ну зачем? Это все нервы, у меня на выпуске Платонов». — «Нет, приезжай…» Я приехал. Весь грим занимал две минуты: парик и усы. И вдруг я смотрю в зеркало: «Так…» Как это могло прийти в голову режиссеру, что он меня попробовал на Петра? А потом — пробы. Сцену взяли самую сложную, самую такую масштабную — перед Полтавой. И царь не такой… На коне! А он же человек, и ему же тоже страшно. И ему тоже непонятно, как этот бой пройдет. И он идет среди солдат, видит ребенка и спрашивает: «Тебе страшно?» — «Страшно!» — «И мне страшно!» Мне понравилось, что Гинзбург именно такого делает Петра Первого, что он не только царь-царь, а человек сомневающийся, болеющий, потому что он император, он лидер и он — исключение из правил. И в этом его гений, Петра Алексеевича.

— Вы так говорите страстно, как будто первая в вашей жизни роль…

— Я кайфую! Я по 14 часов работаю, и я не устаю, потому что мне нравятся оператор, гример. Режиссер — это счастье, подарок! Он со мной говорит, Господи! Он мне в конце съемок сказал: «Знаешь, что у тебя, Макс, хорошо? Что ты не из тех артистов, которые все знают!» И я думаю: «Кайф! Значит, ты еще можешь быть неофитом!» И я безмерно рад, что каким-то случаем эта роль мне была подарена. Результат я не знаю, но я кайфовал. И я почувствовал на пробах, что я понервничал. Обычно я прихожу: да, да, я все знаю… А тут я понервничал! И мне это понравилось…

Все, целую тебя, ушел работать!

Максим Аверин: «Расплываюсь в тесто, когда люблю»

От панических атак спасает сцена

Мы встречаемся в кафе, и он сразу, без вопросов начинает говорить:

— Если солнце утром не встало — значит, сам будь этим солнцем. Никто не может за тебя придумывать эту жизнь. Поэтому я очень всегда удивляюсь людям, особенно молодым ребятам, студентам — как много у них претензий к миру: дайте, принесите… Мне никто ничего не давал. Я брал. Врывался туда, где понимал, что могу интересно общаться, могу что-то для себя открыть новое. Если есть возможность прожить эту жизнь интересно, то это для меня. А диван никуда не денется. Мое глубокое убеждение, что мебель, возможно, даже тебя переживет.

— Сегодня вы ведете концерт в «Олимпийском», а что вы делали вчера вечером?

— Вчера у меня был шефский концерт, как я их называю, субботник, когда это для кого-то совершенно бесплатно. Я не отказываюсь от таких встреч, потому что не отделяю себя от тех, ради кого это все делается — от публики. Вчера у меня был такой концерт для врачей одной из крупных московских клиник. И для меня это стало таким хорошим экзаменом. Ведь что такое «любовь зрителя»? Ты выходишь на сцену — тебе рады. Две минуты. И все. А дальше? И вот вчера после этой встречи, которая длилась больше двух часов и мы расстались друзьями, я был счастлив, потому что врачей ведь не обманешь, такое тебе сделают МРТ!..

— Вы в чрезвычайных ситуациях не думаете: если что — только не в Склиф, они же будут оперировать как в жизни, а не как в кино?

— Вчера на встрече с медиками говорю: «Вы знаете, что такое роль? Это же невозможно начать с фразы: «ну что, давайте сейчас будем оперировать» — не поверите же, правда?» И продолжаю: «Я — улавливатель. Я все время со всеми пытаюсь поговорить. Потому что один штрих может побороть все. Вот мне один хирург подсказал такую деталь, и я ее использую — когда входишь в операционную, надо обязательно, как делают хирурги, посмотреть, кто у тебя сегодня ассистентки, какие девочки». На этом моменте зал вдруг начинает аплодировать. И я думаю: «Опа! Попал!». Вот на этом делается роль. Поэтому я против, чтобы актрисы с вечерним мейкапом просыпались утром в постели в шелковом белье. Одна маленькая неправда порождает большую. От этого экран становится чужим. Сцена — чужой. Мы теряем зрителей. Вот сегодня 90 лет Рязанову. Я помню, как мы часа три с половиной сидели, говорили, когда я брал у него интервью, и как я подумал тогда: в чем феномен Рязанова? В надежде! Почему до сих пор «Ирония судьбы»? Мы же знаем этот фильм наизусть. И страна уже другая. Бани другие. Другие Надечки. А мы все равно будем смотреть — почему? Потому что мы хотим верить в чудо! Я хочу просыпаться и понимать, что не зря проснулся. Почему возникла вот эта общая глобальная проблема панических атак? Мы же раньше жили, и не было ничего подобного.

— У вас бывают панические атаки?

— У меня — нет. Но мне, понимаете ли, повезло в профессии — у меня есть момент энергетического сброса. Я вышел на сцену и могу отдать эту энергию, скажем, в роли шекспировского Отелло. У меня есть момент эмоционального выплеска. А кто-то живет с этим. Кто-то каждый день встает и ложится с мыслью: «Ах, господи, что-то произойдет!». Мы боимся войти в метро, боимся общих каких-то несчастий. И бесконечные плохие новости: здесь что-то заминировали, тут это, там то… Мы все время живем в состоянии психоза. И от этого, психика человека не выдерживает, начинаются панические атаки, я их видел — это страшно.

— Вы много работаете и, видимо, не только ради денег. А если завтра вдруг останетесь без работы, что тогда с вами будет?

— Я работаю каждый вечер. Что-то делаю для души, что-то для заработка. У меня нет такого, что я отдыхаю. Мне так странно, когда укоряют: «Вот, вы не отдыхаете совсем». Не знаю, мне так комфортно в этом состоянии, что я даже не представлю себе… если вдруг… Хотя нет, бывает иногда некое прозрение… И я говорю себе: «А если вдруг, не дай бог, недуг какой-нибудь, болезнь, которая не позволит тебе выйти на сцену, что с тобой будет?» Совсем недавно я даже вслух задал себе этот вопрос на съемочной площадке. Ну как-то так получилось, что я один там оказался… И мне привиделось, что это все сейчас вдруг исчезнет и ничего больше не будет.. И я сам себе вслух ответил: «Не-не-не, я найду куда генерировать эту свою энергию! Я могу встать по ту сторону камеры, могу сесть писать книги, я могу преподавать — я обязательно должен всю свою энергию отдавать без остатка».

— Вы экстраверт?

— Наверное. Я очень люблю, чтоб все было по высшему разряду. Это, наверное, от экстраверта. Но я — и это, видимо, тоже пришло с опытом — сейчас допускаю, что не все могут быть такими.

— А раньше не допускали?

— Нет… Я был очень категоричен. Очень! И это сильно мешало. Потому что свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого.

— Мешает в отношениях или в работе?

— Во всем. И в работе, а в отношениях тем более. Потому что мне казалось: надо вот так! По максимуму! А сейчас я уже допускаю: нет, так нельзя, люди, предположим, не готовы быть такими же в работе. Кто-то позволяет себе напрягаться чуть-чуть, а другой с открытым забралом идет в работу или в отношения. Но я понимаю прекрасно, что это не потому, что первый — плохой, а потому что он — другой. Я просто какие-то вещи начал осознавать. И, понимаете, я начал работу над собой в плане прощения. Это тоже один из этапов в жизни — ты начинаешь понимать, что надо прощать.

— Раньше вы этого не умели?

— Во мне, наверное, были какие-то обиды, но… какой в них смысл? Это стало для меня открытием — а смысл? Обида тебя отбрасывает на два шага назад, она не делает движения вперед. В отношениях не делает. Проще обидеться? Проще. Такой естественный выход из сложившейся ситуации. Сложнее найти оправдание случившемуся, преодолеть это, и если тебе дорог человек, работа — выставить этому соответствующую цену.

— Так ведь больно от обид-то…

— А будет больнее. Знаете, как в моей любимой песенке поется: «трудно любить, терять еще трудней». Любовь — это вообще труд колоссальный.

— Но ведь так можно посадить кого-то себе на шею — ты будешь прощать, человек будет этим пользоваться, обиды начнут нарастать, проблемы — усугубляться.

— Это следующий этап жизни, когда ты начинаешь оценивать пределы допустимого. Понимаете, можно очень долго терпеть. Я вообще в этом смысле человек очень выносливый. Я могу очень долго выдерживать холод, голод, могу долго терпеть. Очень долго… Даже когда вы устанете, я все еще буду в этот момент терпеть.

— Сомневаюсь, что я сдамся раньше…

— Ну, мы не будем экспериментировать. (Смеется.)

— Мы могли бы проверить, жаль, что у вас вечером концерт. Но все-таки когда-то любому терпению приходит конец. Когда?

— Если, предположим, окончательно идти на разрыв… Скажу так: я поборюсь за человека до какого-то этапа, когда это еще возможно на каком-то человеческом уровне. Но если пойму, что ты у меня есть, а меня тебе не надо, то я уйду. Но мне кажется, все-таки важнее… если любишь… а любовь это труд… колоссальный во всем… то важнее терпеть и прощать.

— Но говорят: если любишь, отпусти… Хотя пойди-ка отпусти, если любишь!

— Если ты есть, а тебя не надо, то это не любовь. С твоей стороны, может, и любовь, а если тебя не хотят, тебя не надо, а ты вот присутствуешь… Нет, я так не смогу. Я, конечно, отпущу. Тяжело, но это будет во благо. Быть навязчивым… я этого не люблю… Иначе это уже эгоизм получается.

— А вы — не эгоист?

— В какой-то степени эгоист. Но эгоизм мой в чем заключается? Да, я хочу для себя лучшего. Но в этом и есть моя чистоплотность во всем — в отношениях, в работе. Мой эгоизм не позволяет мне довольствоваться халтурой, которая процветает вокруг просто махровым цветом. Мой эгоизм в том, что я уважаю свою профессию. Хотя я могу очень многое сделать ради профессии…

— Очень многое, это, например, что?

— Сейчас вы видите на экране очень много картонного… Все картонное — отношения, актерская работа, все случайное какое-то, недоделанное. Как в том анекдоте: «перед доном Педро-то как неудобно», понимаете? Так вот я не войду в кадр, пока не буду стопроцентно уверен в том, что делаю. Я мог ошибаться, мог что-то делать неудачно — это нормально. Но нигде и никогда я не позволял себе сниматься просто ради того, чтобы появиться на экране. Если я делаю свою работу, то я делаю ее на 100 процентов — от и до. Если я берусь за дело, то сделаю, если я дам слово, то я его сдержу.

— Давайте зайдем с другой стороны: тебя любят, а тебе — не надо. Что тогда?

— То есть ситуация, когда человек тебя любит, а ты как бы не ждешь этого, да? Понимаете, позиция должна быть такая: не убить, потому что убить можно даже словом. Я попробую ну как-то нежно это сделать, чтоб не нарушить психику, чтоб человек с 12-го этажа своей души не свалился.

— Так ведь нежно-то не получится…

— Я иногда говорю: ой-ой-ой, не туда, не туда… (Смеется.) Тебе этого не надо. (Смеется.)

— Думаю, у вас с этим много проблем.

— Ну, когда девчонки маленькие… говорю: девки, вы что, с ума сошли, я уже старый для вас.

— А они в ответ: «Ни-ни-ни…»

— Главное, с юмором и очень так вкрадчиво: милая, тебе не надо… тебе не надо.

— Дорогая, только не я…

— Нет, можно, конечно, сказать: лучше от меня, чем от хулиганов на улице.

— Тут-то им и попрет! Вас нежданная любовь, навязывание чувств не раздражает? Чувствуешь себя виноватым, не хватает времени и сил, понимаешь, что это бессмысленно…

— Начнем с того, что те, кто, может быть, меня и любит, они ж не живут со мной.

— Но они все время это планируют…

— Меня это не мучает. Мучают другие вещи. То, что очень много в жизни появилось людей, которые привыкли разрушать. Вот ты только стараешься, созидаешь, сотворяешь, а приходит некто и от неопытности своей… Нет, неопытность не страшно. Не страшно чего-то не знать, страшно не желать узнать. И этого вокруг стало очень много. Потому что какие-то случайные люди, которые ни черта ни в чем не понимают и невежество ставят во главу угла, они о чем-то судят, выносят вердикты.

А еще то, что у нас лента новостей обновляется слишком быстро. Люди не успевают до конца осознать, что происходит. Каждый день я просыпаюсь с мыслью: боже, как бы ничего плохого не произошло. Потому что все время что-то уходит. Уже, Господи, надеешься, чтобы не сверх того. Мой круг друзей сложился, слава богу. И если раньше я шел открыто на какое-то новое общение, то сейчас — нет. Потому что был момент, когда все очень хотели со мной дружить, начинали быть братьями. А потом раз… И телефон замолчал.

— Это когда вы ушли из «Сатирикона»?

— Не важно… Понимаете, тут я начал думать: ага… значит, это не дружба была, значит, роспотребсоюз не дремлет, а я не хочу, чтобы со мной так, не хочу попадать в этот реестр. А сейчас у меня все хорошо. Работа, работа… Вы хотите отношений со мной? Я все больше убеждаюсь, что там, где есть дружба, не может быть ни бизнеса, ни дел, ни всего остального. Потому что в дружбе, как и в любви, не может быть выгоды. И когда я споткнулся один раз. Второй. Подождите, а где же вы все? Оказалось: нет никого рядом. Как же это? А в чем тогда дружба?

— Нуждаетесь в жалости или бежите ее?

— В жалости? А зачем она?

— Ну мало ли причин. Например, человек влюблен. Несчастная любовь…

— Не знаю. Я несчастным никогда не был.

— Ой-ой-ой!

— Никогда. Я вам открою один секрет. Во-первых, я из тех людей, которым совсем несвойственны депрессивные состояния, я никогда не впадаю в депрессию, у меня нет такого ощущения безысходности — глядеть в дно рюмки или же подумывать о петле. У меня одно правило — только действовать. Мысли, конечно же, бывают разные, когда жизнь сама подбрасывает мне такие ситуации, когда с замиранием сердца лихорадочно ищешь, как из этого выйти. Но я никогда не был на гране самоубийства и не сходил с ума. У меня была ситуация, когда жизнь вдруг, знаешь, как в стихотворении, «остановилась и пошла сначала». Когда все, конец… Но на следующий день я уже стоял на съемочной площадке и пел веселенькую песенку. Я думаю, я себя спас этой глупой песенкой, что пел публике, которая совершенно была не в курсе, что со мной произошло.

— Это было что-то совсем личное?

— Да. У меня ушла мама… Но я не мог, понимаете, остановиться, уйти в это с головой. Я понимал, что горе, оно все равно остается со мной. Но я должен убивать его любыми средствами, чтобы как-то выжить. И в этот момент, исполняя глупую песенку, я понял, что выживу! И никто не должен знать про это. Мне не надо, чтобы мне сочувствовали, не надо! Я не из тех людей, которых стоит жалеть. Я пришел в этот мир, чтобы люди улыбались. Поэтому когда меня просят: расскажите что-нибудь печальное — не буду! Потому что я не тащу за собой печали. Несмотря на то что жизнь в моем возрасте уже начинает идти на вычитание…

— Да ладно!

— На вычитание! Уход мамы — это первое… Что такое детство? Это когда ты видишь только молодых. Когда ты не замечаешь трагедии, боли. А сейчас нет дня, чтобы это со мной не сосуществовало, чтобы я это хотя бы как-то отпустил… А с другой стороны, я не могу замкнуться в своей великой печали, я должен отдавать. Я сейчас только стал об этом говорить. Раньше мы принципиально держали ее уход в секрете, чтобы никто даже не догадывался и не тянулся рой сочувствующих паломников. А сейчас я уже могу об этом говорить. Вот вам в интервью говорю. И хочу думать, что тем самым продляю маме земную жизнь.

— Она была для вас самым близким человеком?

— Дело не в близости. Дело в том, что она — мама.

— А с братом у вас близкие отношения?

— Сложные. Мы очень разные. Я не понимаю его, он меня не понимает.

— Разница большая в возрасте?

— Пять лет. Понимаете, у меня не было никогда сильных кровных уз ни с кем из родственников, ну так: «Здравствуйте! Как дела?»

— А чтобы отпуск вместе провести?

— Не дай бог! Нет, они прекрасные люди! Но просто прошло так много времени, за которое я привык жить без них. И у меня нет к этому тяги. Нет соприкосновения! Не произошло. И если со мной в ночи случится паническая атака, я позвоню, но не им. Может быть, когда-нибудь что-нибудь произойдет и что-то изменится…

— Так сложилось с детства или сейчас?

— Ну, во-первых, все мои бабушки уже ушли. Нашей соседки, которая меня воспитывала и которую я тоже считал бабушкой, ее нет уже очень давно, 20 лет. И я тоже вспоминаю ее если не каждый день, то очень часто. Она меня вырастила, родители же работали, мама — вообще круглые сутки. У меня колыбельная была: швейная машинка и трамваи под окном. Поэтому у меня не было никогда тяги получить какую-то информацию о моем роде. Мне несколько раз предлагали узнать что-то особенное, но раз мои бабушки и дедушки ушли так, что ничего мне и не рассказали, зачем я сейчас, в сорок лет, начну это тревожить? Правда, когда я родился, маминой маме кто-то сказал — цыганка или ворожея, история уже не помнит: «Имя его будет известно!». А папа хотел назвать меня Валей…

— Как, простите, назвать? Валей?

— Слава богу, произошел конфликт: «Как это Валя? Тебе сказали «великим человеком будет»! А ты говоришь — Валя! Нет, уж пусть лучше будет Максимом!». Вы знаете, я не Валя вообще… представляете, кто-то бы мне сказал «Валек»! Так что мое будущее величие меня спасло. Правда, на этом все и закончилось, потому что всю последующую жизнь я только и делаю, что пашу.

— Ваше детство, особенно юность, пришлось на сложное время, голодно жили?

— Не то слово. Я поэтому и не иронизирую никогда по поводу девяностых, когда были эти очереди за продуктами и вонь стояла от пустых железных корзин для бутылок из-под молока. Я помню, как посреди этих очередей — сюда за маслом, туда за мясом — человеку стало плохо. Он свалился в эпилептическом припадке. Я был ребенком и помню, как меня это потрясло! Он лежал на полу, его бил приступ, и никто не подошел. Настолько все были обесточены. Я в первый раз с этим столкнулся, меня же ограждали ото всего! Я не знал, что моя мама перенесла рак, когда я еще был подростком, в школе учился. Для меня мама просто оказалась в больнице. А потом вдруг раз — и я увидел жизнь. Но как-то так произошло, что я, увидев ее, не растерялся.

Думаю, одноклассникам сейчас стыдно…

— Чего вы по-настоящему боитесь?

— Мне страшно вдруг перестать слышать происходящее вокруг. Почему сегодня многие режиссеры, мэтры перестают быть интересны в творчестве? Потому что они — там, а жизнь — она вот здесь. А там бесконечные, как я их называю, «ссущие в уши» — это когда тобой бесконечно восхищаются. Нельзя к этому привыкать! Ухо же ведь любит елей-то! Чего же, приятно ведь… Конечно, сложнее в тысячу раз признать в себе ошибку. Тем более когда со временем уже защита такая на тебе! Ты думаешь: ой-ой-ой, не хочу больше никакой боли. Пережить хотя бы одну рецензию оскорбительную, хамскую — это же ужас! Как с этим выйти потом на сцену? А если ты молодой артист? Как пережить это оскорбление в одну сторону? Впрочем, рецензия — это уже тоже детский сад. Оскорбить, уничтожить, расчленить человека — для этого не надо ехать туда, где орудует маньяк. Расчлененка ежедневно происходит в телевизоре. Не страшно умереть уже, страшно жить. И придут вот эти товарищи, как они там называются, — эксперты… И начнут рассуждать что-то такое о тебе. Страшно! Страшно! Иногда попадаешь в этот кошмар и думаешь: господи, надо уже сейчас писать завещание, чтобы не обсуждали. Одна очень известная женщина — говорят, я не слышал это лично, — выходя из кинотеатра после фильма об одном очень известном человеке, сказала: да, надо заранее подумать о том, что будут о тебе потом снимать. Ужас!

— Вы ранимый человек?

(Долгая пауза.)

— А я не знаю, как ответить. Сейчас скажу: ранимый — в этом есть какая-то претензия, скажут: это он себе цену набивает!

— Ну почему сразу «цену набивает»? Это просто качество — есть более ранимые люди, есть менее.

(Пауза.)

— Хорошо, в детстве вы были ранимым?

— Да.

— Гиперэмоциональным?

— Очень. Я и сейчас очень эмоциональный. Но это ведь тоже работа над собой. Лишняя эмоциональность тоже ведь может мешать.

— Вам мешала?

— Конечно. Я в сердцах могу очень многое наговорить, а потом сожалеть. Потому что опять же: не меряй всех по себе! Нельзя!

— Были конфликты с одноклассниками?

— Не могу сказать, что были конфликты, — у меня были другие интересы. Я занимался театром, ходил в студию в Дом кино.

— Не били вас ровесники за другие интересы, за непохожесть на них?

— Я помню только одно: как меня прописывали в новой школе, вот это я очень хорошо запомнил.

— Как?

— Я не хочу об этом говорить. Еще Пушкин говорил, что злыми бывают только дураки и дети. Дети очень милые по своей природе, они ангелочки, но когда их много, это просто иго. У меня обиды нет на них, думаю, им сейчас неловко об этом вспоминать. Мы не встречаемся. Это так далеко! И я так привык без этого жить.

— Встречи одноклассников не для вас…

— Я не хожу! Я вообще не люблю, когда начинается: ой, давайте встретимся, ребята! Я сразу: «А где вы были двадцать лет? Что-то я не видел вас…». У нас сейчас был выпуск института — двадцать лет. И началось: «Ой, привет! Приходи!» — «Стоп-стоп-стоп, где вы были, когда вас не было?» Эмоционально же я для них открыт, рад всех увидеть! Тем более мы и не расставались, мы все в профессии, у нас был очень хороший курс актерский, мощный. Но какие походы в баню, если их никогда не было?

— Что тогда для вас дружба? Любовь?

— Дружба… Вообще для меня что любовь, что дружба — это такая колоссальная работа. Любовь — это как в советском фильме, когда тебя понимают. Вот понимают! Если меня любят, то этот человек, я надеюсь, должен понимать, что он не может предъявлять претензии типа «на каком я у тебя месте», потому что он прекрасно осознает, что без всего того, что я создал и создаю ежедневно, и без него, без этого человека, я не смогу жить. Любовь — это когда ты своим эгоизмом, желанием обладать не убиваешь. То же самое и дружба. Но в дружбе все-таки я допускаю, что я могу не желать, к примеру, работать вместе.

— А в любви? Надо вместе работать?

— Сейчас я подумаю… Любил ли я, когда работал? (Смеется.) Знаете, там другое включается, там уже не до этого. «Ну что ты на меня не смотришь?» Этого нет у меня. Я в работе очень жесткий, у меня врубаются иные какие-то шурупы. Потому что надо вести, тащить, чтобы «дойти до самой сути в работе, в поисках, в сердечной смуте». Там надо очень мощно существовать. А в жизни — да, я очень расплываюсь, просто в тесто, когда люблю. Мне хочется, прям… Да, в жизни я немного другой.

— Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти… У вас есть такая черта?

— Сейчас я вам скажу, я должен подумать… Красивая строка, это понятно, а вот как ее к жизни применить? Черта, не перейти влюбленности и страсти? (Пауза.) Это женская позиция. Нельзя мужчине быть слабее черты. Женщина, она ж удивительна в любви. Я видел иногда проявление такого! Нет-нет, это очень женская строка.

— Конечно, это же Ахматова.

— Ну естественно…

— Встречали вы эту удивительную женскую любовь?

— И вообще, и по отношению к себе.

— Ценили?

— Ценил… Но, боюсь, вечная любовь — это красивая песня, не больше. Потому что она перерождается во что-то другое, перерождается в какой-то… Если это два умных человека, опять-таки уважающих друг друга, то тогда она перерастет во что-то большое, а вечной любви нет.

— Это мужская позиция…

— Она должна быть уже какой-то перерожденной, как некий образ, который уже невозможно потрогать, обнять. Вот это, наверное, и есть вечная любовь, но она уже тогда нереальна.

— В поэзии, кстати, очень хорошо видно разницу между мужской и женской логикой.

— Да, лишь немногим поэтам удавалось попасть в женскую психологию.

— Никому.

— Неправда. Роберт Рождественский.

— Нет, он не чувствует как женщина.

— Я и не говорю, что он чувствует как женщина, боже упаси… Но он смог попасть в женскую психологию. Его произведение, которое написано от лица женщины, — в нем абсолютная женская логика. Даже не логика, женское чувство: «Скажи мне что-нибудь хорошее». Абсолютно точно! «Плати за то, что целовал». И у него же есть потрясающее произведение, которое написано как бы «в ответку»: стихотворение к 8 Марта. А вообще он ведь всю свою поэзию посвящал единственной женщине. Он мог написать «Алене», но это была Алла Киреева, везде в его жизни была Алла. Читаешь его любовную лирику — как все сложно там, какие конфликты, но это прекрасно! В результате он все равно оставляет свет и надежду. Я обожаю его «Я уехал от весны», там такой конфликт! «Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз…» И в результате она: «В ботах, в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…» Я такой кайф получаю от него! Потому что оно так и есть. Думаешь: «Да пошло все к черту, не хочу я тебя больше видеть!» И… «алло!» И в этом вся любовь. Мне именно так «кайфно» любить!

— Вы не пишете стихов?

— У меня прошел этот задор, когда я понял, что в этом мире есть лучшие стихи.

— Это не аргумент: может, в этом мире есть и более великие артисты.

— Вы зародили во мне сомнения. Пойду повешусь!

— Это лишнее! Вы еще можете стать великим, открыть свою театральную школу.

— Может быть, и открою. А по поводу стихов: я пишу иногда, но очень плохо. Эпиграмму могу сочинить. Хотя вот как-то написал четыре строчки, мне кажется, они толковые. «Что говорить, слова ерунда, я не верю словам — верю в молчание. В тишине громче бьются сердца, громче взгляды, руки, дыхание». Вот родилось…

Единственное, наверное, пневмоторакс не смогу определить, как Брагин

— Что для вас важнее: кино или театр?

— Это две разные профессии.

— Я понимаю. Что важнее?

— Не знаю: без одного не смогу и без другого тоже. Я со своим поэтическим моноспектаклем объехал всю России по нескольку раз, сейчас в четвертый раз еду в Америку, в Германии каждый весной выступаю, в Израиле. В Тбилиси приехал — в итоге два аншлага в прославленном театре Шота Руставели! Моя страна огромная: Камчатка, Сахалин, и я вижу, что люди изголодались по этому. В театре это все-таки энергия и закон: здесь и сейчас. А в кино это долгие-долгие смены. Я, как никто, знаю, как надо работать над крупным планом, для меня вся эта химия, которая происходит на площадке, дорога, я без нее не смогу. И потом я и родился-то на «Мосфильме». Да, как говорится, был обречен. И при этом в девять лет уже играл в театре. Я больше ничего и не видел.

— Вот ведь как! А не родились бы там, стали бы, может, математиком или физиком…

— Вряд ли! Это мне надо было уж каким-нибудь менингитом переболеть, чтобы вдруг понять, что я был бы хорошим математиком. Нет, я всегда знал, сколько себя слышу и воспринимаю, что я буду артистом, и никем другим. Знаете, иногда мне такие примитивные вопросы задают: а у вас бывает звездная болезнь? Дебилы! Вы бы знали, что такое звездная болезнь! Я был бы рад поболеть хоть денек, но не было ни разу такого! Я воспитан в профессии. Я видел, как проходили свой путь великие артисты: кто падал, кто взлетал, кто с ума сходил, а кто спивался. И вдруг я звезда, твою мать! Во-первых, я терпеть не могу это выражение. У нас звезды, как Галина Борисовна Волчек говорит, как отели в Турции: кто-то уже, совсем обалдев, семизвездочным называется! Молодые люди идут в профессию и мечтают, что станут звездами, а это не может быть целью! Результатом может быть, и то под большим сомнением.

— Вам нравится ваш Брагин?

— Я был в Новосибирске с большим туром и выступал в Академгородке — чудесный город, который живет совершенно автономно от большой своей сибирской столицы. И вдруг мои коллеги по команде приходят за кулисы, а мы уже отыграли спектакль, и говорят: «Макс, ты сейчас будешь смеяться». Я говорю: «Что?» — «Вот тебе букет». Ну я говорю: «Спасибо, их тут уже много». Они говорят: «Нет, посмотри визитку». И там — «Брагин, хирург». (Смеется.)

— Вы встретились с ним?

— Да. Человек первый раз в жизни пришел в театр. И у него вот такие глаза нараспашку. Он тоже моего возраста и вот такой большой! Я говорю: ну это же счастье! Что-то с человеком произошло…

— Вы ведь себя в этой роли играете?

— Как бы правильно ответить? Я думаю, что артисты в любой роли играют в чем-то самого себя. Любой артист, даже если он играет отъявленного негодяя, ищет это некое состояние в себе. Я вот вообще считаю: плохой, хороший — так не бывает. Есть плохой хороший человек, и это синтез всего, что происходит. Потому что мы ежедневно просыпаемся, и в принципе мы хотим быть порядочными, хорошими людьми, но дальше действуют обстоятельства, которые бросают то в одну сторону, то в другую. Нет, единственное, что, может быть, я не сделаю, — наверное, пневмоторакс не смогу определить, как Брагин.

— Он в работе классный профессионал. А вот в жизни у него все неважно. Куда дальше двигаться, он не очень понимает…

— Что значит неважно? Здрасти!

— Неважно…

— У него все очень хорошо…

— Семьи нет, ребенок живет отдельно.

— Вы просто не смотрели шестой сезон. (Видимо, Максим все-таки имеет в виду пятый. — Т.Ф.)

— Я посмотрю шестой сезон, но он внутри себя — рвущийся, неустроенный.

— У него все прекрасно! Он любит!

— Он все время любит, но никак не может с этим справиться.

— Я вам скажу: у него одна проблема — он по меркам нашей нормальной жизни, как бы мы сказали, «ой, как так, человек без квартиры?». А он отдал ее бывшей жене. Он просто не обременен условностями. Знаете, как это бывает? Вот мы думаем, стабильность в чем: здесь мы поставим шкаф. И уверены, что этот шкаф — наша стабильность. А Брагин не живет этим — ему этот шкаф как бы и не нужен вовсе, вот и все. И зачем ему по-другому? Если для него важнее всей этой вот мебели, чтобы он по-настоящему любил и был любим — вот что ему нужно.

— Одна работа у мужика на уме. Он одновременно любит и убегает. Неустроенный потому что в душе. Слишком часто не знает, чего он хочет. Вам вот чего сейчас хочется?

— У меня все есть, все, что мне нужно. Но я тут недавно удивил самого себя. Например, никогда не думал, что у меня будет мой рабочий кабинет. Но он появился, и все книги мои собрались в одном месте. Вот чего мне хочется? Я незагородный человек, грядки там, все такое… Я урбанист. Но когда я приезжаю к своей подружке на дачу… Она построила красивый дом, не в смысле богАтый, а она сделала именно дом, и там как-то уютно, хорошо. И тогда я думаю: «Тоже хочется домик! Маленький домик! Буквально одноэтажное шале!» Потом думаю: «Ну кто этим будет заниматься? Когда? Кому? Потому что даже дети, они все равно дальше идут. Мне вот ничего не надо было от родителей, ну разве что книги. И то у меня уже своя огромная библиотека создана. Потому что следующее поколение, как в фильме «Курьер», им не надо уже ничего из нашего! Они двигают жизнь дальше. И это нормально… Но домик все равно построю.

— Вы нуждаетесь в одиночестве?

— Да! Иногда не хватает просто момента, чтобы выдохнуть, посмотреть куда-то вдаль. Но я умею быть один даже среди людей. Ощущение, что ты отсоединялся от самого себя и смотришь на все вокруг со стороны. И видишь какие-то вещи по-другому, людей видишь, начинаешь понимать, чего они хотят от тебя. Кто по-настоящему искренен, а кто нет. Такое тоже стало происходить. У нас же детство трудное было, и я очень любил быть один. Мне никогда не было скучно самому с собой. Мне всегда есть над чем работать. Сейчас у меня столько проектов! Вечер Рождественского в Доме музыки, 31 декабря у меня «Щелкунчик». С оркестром. Я буду читать «Щелкунчика», и мне надо полностью переписать сказку, потому что, если вы читали Гофмана, вы понимаете, что это просто наркоманская история. Мне надо ее просто очеловечить и сделать понятной зрителю, иначе все сразу сойдут с ума, потому что помнят только прекрасную музыку Чайковского и мультик. А сказку мало кто читал. Гофман и Андерсен, они надежды не оставляли. (Смеется.) Потом «Пиковая дама» с новым оркестром. «Метель». Я поэтому все время печатаю сценарии выступлений…

— Да-а-а, личной жизнью вам некогда заниматься…

— Нет уж! Я, знаете ли, не разделяю по часам: здесь любовь, здесь работа, здесь мы рыбу заворачивали, здесь мы ее играли. У меня такого нет. Любовь — это когда люди понимают, что жизнь неделима, когда не говорят: «Где мои два часа? И кто у тебя на первом месте, а кто на втором?». Любящие не говорят: «Ах, я у тебя на втором? Тогда давай я пойду туда, где я буду первым». Понимать, что это неделимо, — тоже труд. Но так интересно над этим работать!

Лучшее в «МК» — в короткой вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в Telegram

Виталий Орлов

Моноспектакль Максима Аверина «Все начинается с любви…Продолжение», увидели наконец, нью-йоркцы: «наконец» говорю потому, что с этим спектаклем артист, как говорят, побывал уже в 400 городах и 13 странах, и здесь, в Нью-Йорке, его давно ждали. И не зря!

Большинство зрителей любит Максима Аверина по сериалам «Глухарь» и «Склифосовский», но для меня он, прежде всего, яркий и самобытный театральный актер, а все сериалы, я убежден, подавляют в актере талант лицедея. Для меня актер московского театра «Сатирикон» им.Аркадия Райкина, в труппе которого Максим Аверин был до 2017 года, начался с телефильма «…Марковна. Перезагрузка», в котором он показал себя достойным партнером кинозвезды Людмилы Гурченко, что вообще-то понятно: она сама выбрала Максима как партнера, увидев в нем те качества, которыми обладала и сама: профессионализм, умение играть совершенно разножанровые роли – от трагедии до эксцентрической комедии, музыкальность, пластичность, хореографическая выучка и только ему присущий шарм.

«Все начинается с любви…», убежден Максим Аверин, и не случайно в мозаике спектакля одним из самоцветов ее – история его любви к Людмиле Гурченко, возникшая еще в детстве и повлиявшая на выбор профессии после того, как будущий актер прочел ее книгу «Аплодисменты». Аверин-актер в кино и в театре пребывает уже более 30 лет: первую роль Максим сыграл шестилетним мальчиком – в фильме «Похождения графа Невзорова». В девять он уже играл в Театре миниатюр, в спектакле «Бранденбургские ворота», а параллельно обучался актерскому мастерству в театральной студии при московском Доме кино. При таком старте выбор дальнейшей жизненной стези был предопределен: Театральный институт имени Щукина, театр Вахтангова и – «Сатирикон». Среди ролей серьезные, комедийные, мелодраматические; суровые образы в боевиках – и все сыграны невероятно пронзительно, берут за душу, отчасти даже в сериалах. Кроме того – участие в шоу, съемки в клипах, рекламных роликах, вокал саундтреков к фильмам и даже озвучка команд в компьютерных играх. Все это требует от актера не только природного таланта, но и высокопрофессиональной выучки, гибкости и пластичности, и более всего, быть может, вкуса. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, например, шедшие на Первом канале Российского ТВ в течение нескольких лет еженедельные шоу «Три аккорда» – театрализованные концерты исполнителей так называемого русского шансона…

Свой моноспектакль «Все начинается с любви…Продолжение» Аверин начал в центре зрительного зала Master Theatre cо слов: «Здравствуйте, дорогие мои зрители! Спасибо вам за то, что вы есть, за то, что благодаря вам я ощущаю всю полноту моей жизни, за то тепло, которое вы мне дарите, за блеск ваших глаз! Ваше признание делает каждый мой день счастливым, благодаря вашей поддержке мне хочется творить и завоевывать новые вершины! Сегодняшний темп жизни заставляет нас торопиться, успеть везде и как можно больше, и мы порой забываем в этом сумасшедшем ритме о том, что нам дорого — что мы нуждаемся в тепле, любви и взаимопонимании, берем, но не успеваем отдавать… Об этом я говорю в своем спектакле, который называю «спектаклем-откровением». Откровение – потому что в нем звучат стихи, избранные театральные монологи, песни, которые сегодня волнуют меня как человека. Мне есть что сказать, и я очень рад, что это находит отклик в ваших сердцах! Будьте счастливы».

В основе нового спектакля Аверина – его прежний, в котором звучали музыка и песни композитора Лоры Квинт и поэта Николая Денисова, но он дополнен стихами, песнями и прозой Д. Самойлова, А. Вертинского, Б. Пастернака, В. Маяковского, Ю.Левитанского, Р. Рождественского, Е.Евтушенко, В. Высоцкого, А.Кочеткова «С любимыми не расставайтесь», Р.Чеблатова «Научи меня жить», отрывками из спектаклей, песнями советских и российских композиторов, видеорядом из кинофильмов с участием артиста. И это именно моноспектакль – не концерт, не творческая встреча, а подлинное театральное действо, продуманная и искусно сложенная мозаика из музыки, поэзии, прозы, сопровождающаяся сложной световой и звуковой партитурой. Это спектакль, в котором актер остается один на один с публикой и открывает свою душу в диалоге с ней.

В игре Максима Аверина нет фальши, именно поэтому он всегда ведет за собой зрителя. Убедительная энергия, излучаемая актером, дарит вдохновение, мечту, проникая в самое сердце. Максим Аверин из тех артистов, кто ведет за собой зрителя, всегда находя в нем искреннего слушателя и собеседника.

М.Аверин в Нью-Йорке. Фото В. Орлова.

Я встретился с актером буквально за несколько минут до его выхода на сцену, и поэтому интервью было коротким.

В.О.: Это ваше кредо – слова из песенки «Вспомните, как много есть людей хороших, их у нас гораздо больше…»?

М.А.: Я стараюсь не «коллекционировать зло», не помнить плохого…

В.О.: В вашем спектакле вы поете и другие песни из репертуара Людмилы Гурченко: «Мария», «Что знает о любви любовь», «Жизнь моя –кинематограф». Хочу вам сказать, что мы с Люсей Гурченко были знакомы с «пионерского» возраста, а ее первая книга «Мое взрослое детство», которая у меня есть с автографом, кое-чему научила и меня… Мой вопрос: в вашем спектакле вы читаете стихи Самойлова, Пастернака, Маяковского, других поэтов, и это – Высокая поэзия. Как это сочетается, например, с полублатными песнями из телешоу «Три аккорда», где вы – не только ведущий, но и исполнитель?

М.А.: Мое основное занятие – это творческая работа в театре, а всякие «Поспели вишни в саду у дяди Миши»…

В.О.: «… у дяди Вани»…

М.А. …- это в свободное от основной работы время. Как это вяжется? Я считаю, что артист должен постоянно меняться и стараться уметь все. Он не должен упираться в одни только страдания и уж если играть, то не меньше, чем Отелло…

В.О.: А будет продолжаться это очень популярное у телезрителей шоу – «Три аккорда»?

М.А.: Это вопрос не ко мне, а к гендиректору Первого канала Константину Эрнсту. Что касается меня,то я бы с удовольствием… А вы напишите Эрнсту…

В.О.: У меня с Эрнстом нет никаких контактов…

М.А.: У меня тоже…

В.О.: Но вернемся к вам и вашему сегодняшнему спектаклю. Если бы вы писали свой автопортрет, какую бы черту своего характера выделили бы?

М.А.: ( Максим даже прекратил гримироваться). Никогда об этом не думал… Наверное, это было бы что-то, как у Марка Шагала, «в полете»…

В.О. Вы меня спровоцировали на следующий вопрос. Если я вам его не задам, мои читательницы не поверят, что я беседовал с самим Авериным! Шагал – «в полете» вместе со своей любимой женой Беллой. А вы с кем бы хотели быть вместе «в полете»?

М.А. На этот вопрос я обычно отвечаю: Я женат на профессии…

В.О. Спасибо, Максим, я желаю вам удачи: сегодня и в Новом Году!

М.А. Спасибо, это мой самый любимый праздник!..

Вопросов у меня было еще много, но продюсер выступлений Аверина в Нью-Йорке (и Торонто) Виктор Рашкович уже позвал его на сцену. На один из моих вопросов к Аверину, что он делает сегодня, уйдя из «Сатирикона», я нашел ответ в одном из многочисленных телеинтервью Максима: «Ищу пьесу»…

После спектакля артист прощался с покоренными зрителями, спустившись со сцены в зал. Но зрители не хотели расходиться, и тогда Максим Аверин спел им «на бис» – угадайте, что? «Я милого узнаю по походке» – знаменитый еще с дореволюционных времен русский шансон из репертуара Юрия Морфесси.

Максим Аверин спел про Людмилу Гурченко. Лучше бы всех допросил.

Санкт-Петербург, 12 января. На новогодних каникулах в Мюзик-Холле прошли премьерные показы концерта-спектакля «Аплодисменты», срежиссированного и исполненного звездой полицейских телесериалов Максимом Авериным.

В работе нового для себя, музыкально-драматического, формата известный актер пошел наперекор сформировавшемуся экранному амплуа рубахи-парня с погонами и пистолетом и предстал в образе психически неуравновешенного интеллектуала, который знаком с песенным наследием Александра Вертинского и с поэзией Сергея Есенина.

Оказалось, что вне съемочной площадки «народный глухарь России» имеет грузную, лишенную экранного удальства походку, весьма посредственную хореографическую подготовку. А уж про вокальные профессиональные способности актера (точнее, про их отсутствие) говорить получается исключительно с помощью слов ограниченной употребительности.

Опоздав на 18 минут с началом спектакля, Максим Аверин появился из сценической темноты в длинном пальто-шинели. Повоевал, широко размахивая руками, с бутафорскими снежинками. Последовательно переоделся в два разных пиджака (черный с блестками и белый атласный) и в одну армейскую пилотку, загримировался под грустного клоуна, побегал по лестничному пролету, составляющему часть не Бог весть какой оригинальной декорации и… И, собственно, это все – в части режиссерского решения темы «Аплодисментов». Небогато, хотя с многотерпеливой петербургской публикой заезжие волшебники ставили и более чудовищные, более антигуманные эксперименты.

Название проекта, повторяющее заглавие книги мемуаров недавно ушедшей актрисы и певицы Людмилы Гурченко, равно как и ее фото, помещенное на афишу представления, вполне определенно направляло зрительский интерес в сторону самой стильной женщины советской и российской эстрады второй половины 20 века. Однако первые полчаса из 59-минутного представления Максима Аверина представляли собой подборку песенных номеров, по которым догадаться о «присутствии» в спектакле Людмилы Марковны было, мягко говоря, невозможно. Винтажные эстрадные номера примерно 60-70-летней давности, к которым были сделаны музыкальные аранжировки в ощутимо ресторанном духе, если чего и требовали, то, прежде всего, развернутых авторских пояснений: что же именно Максим Аверин хотел сообщить зрителям таким отбором номеров и таким немелодичным их исполнением, и хотел ли вообще. Однако, один песенный номер сменял другой безо всяких режиссерских открытий, множа безответное зрительское недоумение.

Также афиша представления вполне определенно обещала выгодное зрелище «два в одном» — концерт и спектакль, концерт-спектакль. На деле не было ни того, ни другого. Против концертной составляющей – подчеркнутая немелодичность и до смешного тотальное безголосие Аверина. Против слова «спектакль» — стопроцентно абсурдная, даже минимально не выстроенная с точки зрения драматургии история (завязка – кульминация – развязка, драматический конфликт и прочие хрестоматийные аксиомы, известные наставнику любого школьного драмкружка).

Отпев примерно 30 минут без единого упоминания о Гурченко свой весьма странный репертуар, Максим Аверин наконец-то «вырулил» на заявленную в афише тему: его вокальные опыты стала сопровождать видеопроекция с телевизионными выступлениями эстрадной дивы, а также с отрывками из ее известных киноролей. Про подбор и монтаж этих видеоотрывков говорить без крайнего удивления также не получается: вырванные из контекста и смонтированные в какой-то диковатый монолог, они если и создают новый образ Гурченко, то такой, о котором не хочется ничего знать как можно дольше.

Спев несколько песен из репертуара ушедшей актрисы, максим Аверин вдруг решил сделать паузу в своих вокальных экспериментах над залом и пустился в устные объяснения, зачем же он взялся за такую тему и что он хотел сказать этой своей работой. Этот монолог наверняка бы взял «Серебряную калошу» за самое непонятное художественное заявление (достаточно упомянуть, что по задумке Аверина «Аплодисменты» должны вернуть зрительскую память «русской мадонне» Наталье Гундаревой, вот как). Однако вникать в такие мелочи уже не было ни сил, ни желания – на фоне грандиозного режиссерского бессилия, утомительного безголосия исполнителя, постоянно «вылетающих» колонок (отдельное спасибо звукорежиссеру – если он, конечно, был) и какого-то звериного эмоционального однообразия всех без исключения номеров, с первого до последнего, это и впрямь смотрелось как само собой разумеющимся довеском к необозримой куче московского непрофессионализма и дурновкусия.

Ко всему выше сказанному стоит, во-первых, добавить, что цена билета в партере доходила в тот вечер до 3000 р., и, во-вторых, не избалованная хорошими гастрольными представлениями петербургская публика покорно несла свои букеты в сторону сцены, искренне удивляясь тому, что «Аплодисменты» почему-то закончились ровно за час и не дотянули до заявленной длительности представления целых 40 минут.

Александр Быстрых

Максим Аверин: Аплодисменты, занавес. А потом — тишина!

Максим Аверин о кино, медицине и о том, почему не может лежать на печи.

Народная любовь к артисту Максиму Аверину огромная. Причем любят его все: и домохозяйки, и брутальные мужчины, и молодежь. Любят заслуженно, ведь Аверин — артист невероятно пластичный, яркий, энергичный. Еще бы! Его талант «ошлифован» в работе со строжайшим партнером и педагогом Константином Райкиным, в театре которого Аверин служит вот уже пятнадцать лет.

В Одессу Аверин приезжает не часто, но ждут его здесь всегда. В этот раз Максим показал свой новый моноспектакль «Всё начинается с любви», в котором выступил, помимо всего прочего, и режиссером. А ранним воскресным утром, за несколько часов до спектакля, зарядил своей светлой энергетикой журналиста и фотографа «АО». Максим пил много кофе, курил, шутил, говорил о профессии, а также о том, почему человек не имеет права впадать в депрессии.

— Максим, вы сейчас меньше работаете в «Сатириконе», где играете всего в трех спектаклях, зато у вас появилось больше самостоятельных проектов «на стороне» (два моноспектакля и антрепризный спектакль «Всё о мужчинах», — прим. «АО»). С чем связано ваше желание уйти в «свободное плавание»?

— С неудовлетворенностью. Жизнь одна, и мне очень хочется многое сделать. Мне неинтересно сидеть и ждать, пока в «Сатириконе» поставят спектакль именно «для меня», ведь время ожидания может затянуться. Труппа большая, и Константин Аркадьевич не может думать только об Аверине. Мне же нужно каждый день выходить на сцену! Я предпочитаю быть действующим актером, а не просто раз в месяц выезжать играть в театр. В ноябре я только два дня не выходил на сцену — и то это был переезд. По-другому не могу.

— Вы главный «трудоголик» на российской театральной сцене…

— (Смеется.) Звучит как укор! Знаете, в чем наша беда? Нас с детства приучают, что всё будет по «щучьему велению», а нам бы просто на печи лежать. Так вот я не могу «на печи», мне так не нравится.

— А вы никогда не думали, что в жизни есть не только работа? А как же семья?

— Мне кажется, расставлять приоритеты и выбирать, что в твоей жизни главное, а что нет — предательство. Профессия, родители, любовь… Здесь не может быть нумерологии. Приходите к гармонии! Потому что как только вы начинаете расставлять эти самые «места», вы тотчас же где-то проигрываете…

— А вы пришли к гармонии?

— Думаю, что я на пути.

— Любой творческий человек подвержен депрессиям. Любой, кроме Максима Аверина? Вы всегда в отличном настроении.

— А что такое депрессия?

— Когда ничего не хочется, например.

— Как?! У тебя одна маленькая, короткая жизнь, а ты допускаешь слово «не хочется»? Как можно на это тратить жизнь? В моем понимании депрессия — какой-то внутренний дисбаланс, который может подвигнуть тебя на новый этап, на новую жизнь, то есть депрессия всё же должна быть продуктивной. А твое «мне ничего не хочется» — это не депрессия, это всего лишь каприз. Приведу пример. Я уже два месяца подряд путешествую. Еду на гастроли в основном на машине — две тысячи километров по Сибири, примерно столько же по Прибалтике. По идее, уже давно пора было сказать: «Ох, я устал. У меня болит тут, болит там». Но это неинтересно и непродуктивно! Лучше, если из этих сложностей я вынесу что-нибудь полезное, проверю себя на выносливость, скажем.

— Когда вы только начинали, вы громко заявили о себе ролью в картине «Магнитные бури» Вадима Абдрашитова (один из ключевых российских режиссеров, — прим. «АО»). Сейчас вы много работаете в сериалах, а кино в вашей жизни стало меньше. Почему?

— Потому что «кина» нет. Точнее, оно есть, но хорошее кино нужно ждать долго. А пока я жду, где мне играть? Перед зеркалом? Артист — скоропортящийся продукт. Ван Гог при жизни не продал ни одной картины, а после смерти стал знаменит на весь мир. Но актеру такое не светит, к сожалению. Сидеть и ждать, а потом в шестьдесят лет опомниться и сказать: «Ой, мне так и не позвонил Михалков!». Или Абдрашитов, или кто-нибудь другой… И не позвонит! К тому же, период ожидания у меня уже был. Перед ролью в «Магнитных бурях» я шесть лет ждал… И это было время абсолютного «обезвоживания» от того, что в жизни ничего не происходит.

— Ваше имя стало неким знаком качества для сериала. Ваши коллеги говорят: «Если в сериале снимается Аверин — сериал качественный». У вас какое-то особое чутье на сериалы?

— Скорее на роли.

— Несколько месяцев назад на экраны вышел сериал «Склифосовский», где вы играете хирурга Брагина. Не страшно было погружаться в медицинскую тему после явных успехов Хью Лори в «Докторе Хаусе» и Ивана Охлобыстина в «Интернах»?

— Когда снимали проморолик сериала, режиссер ролика сказал мне: «Возьми в руки стетоскоп и крути им». Я спрашиваю: «Зачем?». К этому времени я уже два года снимался в «Склифосовском», пообщался с настоящими хирургами и совершенно не понял, к чему это нужно делать. Я прекрасно понимал, что, во-первых, стетоскоп — далеко не главный «инструмент» хирурга, а во-вторых, ни один врач не будет крутить на пальце стетоскоп, зная цену этого прибора и то, как сейчас обеспечивают инструментами наши больницы. А он мне говорит: «Но ведь доктор Хаус так делает!». Видимо, он забыл, что я Максим Аверин, а не Хью Лори. Вот вам ответ на вопрос о том, не страшно ли было…

— Чему научились во время съемок в этом сериале? Скальпелем вы пользуетесь весьма умело…

— Могу сделать дыхание «рот в рот». (Смеется.) И узелочки на операционных швах вязать научился! А вообще, я рад, что сериал вышел реалистичный. Ведь во многих фильмах про врачей бывают такие странные сцены, когда хирург говорит: «Будем вырезать аппендицит!», а вырезают в итоге почему-то гланды. У нас такого нет во многом благодаря консультанту, который с нами работал. Когда наш консультант, известный в Москве хирург, наблюдал за мной на съемках, то, как мне потом поведали, сказал, что я рожден быть хирургом. (Смеется.) Не поверите, но это был лучший в моей жизни комплимент!

— Вы знаете, что, согласно «народным» опросам, вы любимый артист в России и Украине?

— Да? Ну, хорошо. Но это же всё не стабильно! Аплодисменты, занавес… А потом — тишина. Утром просыпаешься: «Подождите, включите аплодисменты!». А их уже нет! Вчера тебя любили, а чтобы и сегодня любили — нужно опять что-то сделать. А будущее всегда неизвестно. Поэтому у артиста есть только «здесь» и «сейчас».